Е.Н. Носов «Кукла
Год написания: 1959
Жанр: рассказ
Хватающая за душу и сжимающее сердце история изложена в кратком содержании рассказа «Кукла» для читательского дневника, который должен периодически читать каждый ребенок и взрослый.
Сюжет
Автор рассказывает о том, как посещал родные места и особенно речку. Вместе с ним туда ходил Акимыч. Он вернулся домой с контузией, из-за чего не может выражать правильно все свои мысли и говорить ровно. В один день автор увидел Акимыча, идущего с лопатой, в странном волнении и испуге. Автор последовал за ним. Они пришли к дороге, на краю которой валялась изуродованная кукла. Кто-то выдавил ей глаза, испортил волосы, снял одежду, на теле было множество ожогов от сигарет. Акимычу эта кукла напомнила об ужасах войны. Она хоть и не человек, но имеет человеческий облик, и ему не понять, откуда в детях столько злости и жестокости. Акимыч закопал куклу, будто живого человека, со словами:
«Всего не закопать».
Вывод (моё мнение)
Зло не делится на маленькое и большое. Совершающий мелкую жестокость по отношению к неодушевленным предметам, сумеет причинить боль и страдания и живым. Родители должны учить детей доброте, кротости, понимаю и прощению. Все люди на земле одинаковые - из одной плоти, с похожими чувствами и стремлениями, и нужно смотреть на окружающих с добром, а не воевать и уничтожать друг друга.
Прошедший войну старик, видя изуродованную куклу, поражается, насколько очерствели люди, и хоронит куклу как человека.
Рассказчик любит наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от его дома. Там на реке - большой омут, который избегали даже гуси. В этом месте рыбачит только старый, израненный, прошедший войну перевозчик Акимыч.
Вновь посетив родные места, рассказчик снова встречает старого перевозчика. Он сильно взволнован и, держа в руках лопату, стремительно направляется к школе, неподалёку от которой, возле дороги, лежит кукла с выдавленными глазами и следами ожогов от сигарет на месте носа и тех местах, что раньше были прикрыты трусиками.
Акимычу трудно видеть такие издевательства над куклой. Он насмотрелся подобного на войне: «Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий».
Кроме того, старику кажется странным равнодушие людей, которые спокойно проходят мимо и не обращают никакого внимания на истерзанную куклу.
Акимыч выкапывает небольшую яму и хоронит куклу, совсем как человека. С болью в голосе он говорит: «Всего не закопать…».
Вот, говорят, раньше реки были глубже...
Зачем же далеко в историю забираться? В не так далекое время любил я наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от дома. В самый раз против древнего обезглавленного кургана, над которым в знойные дни завсегда парили коршуны, была одна заветная яма. В этом месте река, упершись в несокрушимую девонскую глину, делает поворот с таким норовом, что начинает крутить целиком весь омут, создавая обратно - круговое течение. Часами здесь кружат, никак не могут вырваться на вольную воду щепа, водоросли, торчащие горлышком вверх бутылки, обломки вездесущего пенопласта, и денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом.
Как-то застал я перевозчика Акимыча возле своего шалаша за тайным рыбацким делом. Приладив на носу очки, он сосредоточенно выдирал золотистый корд из обрезка приводного ремня - замышлял перемет. И все сокрушался: нет у него подходящих крючков.
Я порылся в своих припасах, отобрал самых лихих, гнутых из вороненой двухмиллиметровой проволоки, которые когда-то приобрел просто так, для экзотики, и высыпал их в Акимычеву фуражку. Тот взял один непослушными, задубелыми пальцами повертел перед очками и насмешливо посмотрел на меня, сощурив один глаз:
– А я думал и вправду крюк. Придется в кузне заказывать. А эти убери со смеху.
Не знаю, заловил ли Акимыч хозяина Липиной ямы, потому что потом по разным причинам образовался у меня перерыв, не стал я ездить в те места. Лишь спустя несколько лет довелось, наконец, проведать старые свои сижи.
Поехал и не узнал реки.
Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи. Бывало, готовишь снасть для проводки, а пальцы никак не могут попасть лесой в колечко – такой охватывает азартный озноб при виде крутых, беззвучно расходящихся кругов... Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей.
"Ну уж, – думаю, – с Липиной ямой ничего не случилось. Что может статься с такой пучиной!" Подхожу и не верю глазам: там, где когда-то страшно крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый меляк, похожий на большую околевшую рыбину, и на том меляке – старый гусак. Стоял он этак небрежно, на одной лапе, охорашиваясь, клювом изгоняя блох из-под оттопыренного крыла. И невдомек глупому, что еще недавно под ним было шесть-семь метров черной кипучей глубины, которую он же сам, возглавляя выводок, боязливо оплывал сторонкой.
Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:
– И даже удочек не разматывай! Не трави душу. Не стало делов, Иваныч, не стало!
Вскоре не стало на Сейме и самого Акимыча, избыл его старый речной перевоз...
На берегу, в тростниковом шалаше, мне не раз доводилось коротать летние ночи. Тогда же выяснилось, что мы с Акимычем, оказывается, воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в "Багратионе", вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города. И даже выбыли из войны в одном и том же месяце.
Правда, госпиталя нам выпали разные: я попал в Серпухов, а он – в Углич.
Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой. Так длилось несколько минут, после чего он глубоко, шумно вздыхал, поднимая при этом острые, худые плечи, и холодный пот осыпал его измученное немотой и окаменелостью лицо. "Уж не помер ли?" – нехорошо сжалось во мне, когда я набрёл на обгорелые останки Акимычева шалаша.
Ан – нет! Прошлой осенью иду по селу, мимо новенькой белокирпичной школы, так ладно занявшей зеленый взгорок над Сеймом, гляжу. а навстречу – Акимыч! Торопко гукает кирзачами, картузик, телогреечка внапашку, на плече – лопата.
– Здорово, друг сердечный! – раскинул я руки, преграждая ему путь.
Акимыч, бледный, с мучительно одеревеневшими губами, казалось, не признал меня вовсе. Видно, его что-то вывело из себя и, как всегда в таких случаях, намертво заклинило.
– Ты куда пропал-то?! Не видно на реке. Акимыч вытянул губы трубочкой, силясь что-то сказать.
– Гляжу, шалаш твой сожгли.
Вместо ответа он повертел указательным пальцем у виска, мол, на это большого ума не надо.
Так ты где сейчас, не пойму?
Все еще не приходя в себя, Акимыч кивнул головой в сторону школы.
– Ясно теперь. Сторожишь, садовничаешь. А с лопатой куда?
– А-а? – вырвалось у него, и он досадливо сунул плечом, порываясь идти.
Мы пошли мимо школьной ограды по дороге, обсаженной старыми ивами, уже охваченными осенней позолотой. В природе было еще солнечно, тепло и даже празднично, как иногда бывает в начале погожего октября, когда доцветают последние звездочки цикория и еще шарят по запоздалым шапкам татарника черно-бархатные шмели. А воздух уже остер и крепок и дали ясны и открыты до беспредельности.
Прямо от школьной ограды, вернее, от проходящей мимо нее дороги, начиналась речная луговина, еще по-летнему зеленая, с белыми вкраплениями тысячелистника, гусиных перьев и каких-то луговых грибов. И только вблизи придорожных ив луг был усыпан палым листом, узким и длинным, похожим на нашу сеймскую рыбку-верховку. А из-за ограды тянуло влажной перекопанной землей и хмельной яблочной прелью. Где-то там, за молодыми яблонями, должно быть, на спортивной площадке, раздавались хлесткие шлепки по волейбольному мячу, иногда сопровождаемые всплесками торжествующих, одобрительных ребячьих вскриков, и эти молодые голоса под безоблачным сельским полднем тоже создавали ощущение праздничности и радости бытия.
Все это время Акимыч шел впереди меня молча и споро, лишь когда минули угол ограды, он остановился и сдавленно обронил:
В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой.
– Это чья же работа?
– Кто ж их знает... – не сразу ответил Акимыч, все еще сокрушенно глядя на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился. – Нынче трудно на кого думать. Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай. Езжу я и в район, и в область и вижу: то тут, то там – под забором ли, в мусорной куче – выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, – без головы или: без обеих ног... Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом: сожмется... Может, со мной с войны такое. На всю жизнь; нагляделся я человечины... Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий. Иную так сделают, что и от живого дитя не отличишь. И плачет по-людски. И когда это подобие валяется растерзанное у дороги – не могу видеть. Колотит меня всего. А люди идут мимо – каждый по своим делам, – и ничего... Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках – бровью не поведут. Детишки бегают – привыкают к такому святотатству. Вот и тут: сколько мимо прошло учеников! Утром – в школу, вечером – из школы. А главное – учителя: они ведь тоже мимо проходят. Вот чего не понимаю. Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!... Эх!...
Акимыч вдруг побледнел, лицо напряглось той страшной его окаменелостью, а губы сами собой вытянулись трубочкой, будто в них застряло и застыло что-то невысказанное.
Я уже знал, что Акимыча опять "заклинило" и заговорит он теперь нескоро.
Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.
И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:
– Всего не закопать...
1959
Евгений Носов - писатель, лауреат государственной премии им. Горького. У него много произведений о войне, родном крае. В своём рассказе «Кукла» он поднимает проблему духовности, душевной чёрствости людей. Краткое содержание «Кукла» Носова поможет читателю быстро ознакомиться с произведением и сделать относительно него свои выводы.
Акимыч
Данный рассказ имеет два название - второе - это «Акимыч». Почему? Потому что именно он является главным героем произведения. Краткое содержание Носова «Кукла» познакомит читателя с этим человеком.
Повествование ведётся от лица самого Евгения Носова. Он рассказывается о своём боевом товарище, с которым они вместе воевали в годы Великой Отечественной войны. Они с Акимычем вместе участвовали в нескольких военных операциях, в том числе в Белоруссии и Польше. Но однажды друга ранило.
Контузия не прошла незаметно. До сих пор, хотя прошли уже десятилетия, когда тот волнуется, то утрачивает дар речи, бледнеет, умолкает и с мукой глядит на собеседника, а губы при этом беспомощно вытягиваются трубочкой.
Как-то пошли они с Акимычем на берег некогда бурной и полноводной реки. Именно сюда переносит читателя краткое содержание. «Кукла» Носова начинается сценой у водоёма. Писатель рассказывает о том, какой мощной была эта река раньше. Русло заросло травой, сузилось. Акимыч горестно смотрел на это зрелище.
Вот такой сюжет придумал в своём рассказе Е. Носов «Кукла». Краткое содержание поведает о неприятном случае.
Надругательство над куклой
Однажды автор встретил своего друга Акимыча. Тот выглядел очень взволнованным. Он показал на придорожную канаву, в которой лежала кукла. Она раскинула ноги и руки. Лицо было по-прежнему миловидным. Но глаза были вдавлены, а на красивых волосах виднелись места ожогов. Платье было снято, а голубые трусики сдёрнуты и тело тоже имело ожоги, оно было истыкано горящей сигаретой.
Акимыч взял куклу, погладил её и сказал, что это не первый случай. Он видел, что почти такие же валяются на помойках, в мусорных кучах. Вот к такому печальному моменту привело читателя краткое содержание. «Кукла» Носова заставляет задуматься о жестоких и циничных поступках.
Похороны куклы
Акимыч рассказал, что когда он видит такое, то его даже колотит. А люди идут мимо равнодушно. Проходят семьи с детьми, и никто не обращает внимания на брошенных и изуродованных кукол. Акимыч уверен, что это от душевной чёрствости и слепоты.
Главный герой был не таким. Об этом рассказывает и краткое содержание. «Кукла» Носова учит читателя добру и неравнодушию. Акимыч взял лопату и наметил место, начал копать могилку. Копал он старательно и на совесть.
Кукла была ростом примерно метр, но яму главный герой выкопал побольше. Он принёс сена, опустил его в углубление, а уже сверху на него положил куклу. Сверху тоже присыпал её сеном. Он поправил на мученице одежду и начал закапывать. «Всего не закопать» - сказал Акимыч с болью. Скорее всего, он имел в виду человеческое равнодушее, черствость.
Рассказ учит добру и состраданию.
Рассказчик описывает некогда мощную реку: «...И денно и нощно урчат, булькают и всхлипывают страшноватые воронки, которых избегают даже гуси. Ну а ночью у омута и вовсе не по себе, когда вдруг гулко, тяжко обрушится подмытый берег или полоснет по воде плоским хвостом, будто доской, поднявшийся из ямы матерый хозяин-сом».
Но прошло несколько лет. «Русло сузилось, затравенело, чистые пески на излучинах затянуло дурнишником и жестким белокопытником, объявилось много незнакомых мелей и кос. Не стало приглубых тягунов-быстрин, где прежде на вечерней зорьке буравили речную гладь литые, забронзовелые язи... Ныне все это язевое приволье ощетинилось кугой и пиками стрелолиста, а всюду, где пока свободно от трав, прет черная донная тина, раздобревшая от избытка удобрений, сносимых дождями с полей. Там, где когда-то крутило и водоворотило, горбом выпер грязный серый метляк, похожий на большую околевшую рыбину. Глядя на зарастающую реку, едва сочившуюся присмиревшей водицей, Акимыч горестно отмахнулся:
— И даже удочек не разматывай! Не трави душу...» Кто такой Акимыч?
«Мы с Акимычем... воевали в одной и той же горбатовской третьей армии, участвовали в «Багратионе», вместе ликвидировали Бобруйский, а затем и Минский котлы, брали одни и те же белорусские и польские города...
Ранило Акимыча бескровно, но тяжело: дальнобойным фугасом завалило в окопе и контузило так, что и теперь, спустя десятилетия, разволновавшись, он внезапно утрачивал дар речи, язык его будто намертво заклинивало, и Акимыч, побледнев, умолкал, мучительно, вытаращенно глядя на собеседника и беспомощно вытянув губы трубочкой».
Однажды, встретив его, рассказчик заметил признаки необычайного волнения. Что случилось?
Акимыч кивнул головой в сторону школы.
«В грязном придорожном кювете валялась кукла. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги. Большая и все еще миловидная лицом, с легкой, едва обозначенной улыбкой на припухлых по-детски губах. Но светлые шелковистые волосы на голове были местами обожжены, глаза выдавлены, а на месте носа зияла дыра, прожженная, должно быть, сигаретой. Кто-то сорвал с нее платье, а голубенькие трусики сдернул до самых башмаков, и то место, которое прежде закрывалось ими, тоже было истыкано сигаретой».
Акимыч сокрушенно глядит на куклу, над которой кто-то так цинично и жестоко глумился.
— Многие притерпелись к худу и не видят, как сами худое творят. А от них дети того набираются. С куклой это не первый случай... Езжу я... и вижу: то тут, то там — под забором ли, в мусорной куче — выброшенные куклы валяются. Которые целиком прямо, в платье, с бантом в волосах, а бывает, — без головы или без обеих ног. Так мне нехорошо видеть это! Аж сердце комом сожмется... Колотит меня всего. А люди идут мимо — каждый по своим делам, и ничего. Проходят парочки, за руки держатся, про любовь говорят, о детках мечтают. Везут малышей в колясках — бровью не поведут. Детишки бегают — привыкают к такому святотатству... Как же так?! Чему же ты научишь, какой красоте, какому добру, если ты слеп, душа твоя глуха!.. Эх...»
Акимыч несет куклу закапывать. Ведь это — подобие человека.
«Он сутуло, согбенно перешагнул кювет и там, на пустыре, за поворотом школьной ограды, возле большого лопуха с листьями, похожими на слоновые уши, принялся копать яму, предварительно наметив ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс.
Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне, принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату. И вдруг он шумно вздохнул... и проговорил с болью:
— Всего не закопать...»